Возможно, и не на Украину был направлен отрицательный заряд стихотворения Бродского, а на себя самого, наивного, воспринимавшего эту страну как ближайшего друга и союзника, на которого в любой момент можно положиться. В феврале далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеет в глазах у метели. И дрожат от ударов дома, и трепещут, как роща нагая, над которой бушует зима, белизной седину настигая.
Поэты серебряного века: Иосиф Бродский
73 (700x422, 293Kb). Сейчас Михаил Барышников читает стихи гениального поэта и своего близкого друга Иосифа Бродского в спектакле «Бродский/Барышников» в постановке Алвиса Херманиса на подмостках Риги, Нью-Йорка, Израиля. Волхвы забудут адрес твой. Не будет звезд над головой. И только ветра сиплый вой расслышишь ты, как встарь. Ты сбросишь тень с усталых плеч, задув свечу, пред тем как лечь. Поскольку больше дней, чем свеч сулит нам календарь. Что это? Грусть? Возможно, грусть. Бродский был не просто поэтом, он был символом свободы, неугасимого духа творчества, живущего в сердцах людей даже в самой крепкой тоталитарной клетке. Иосиф Бродский. * * * Как небесный снаряд на своё заданье снег летит в Ленинград на дома, на зданья, на карниз, на панель, под.
Иосиф Бродский – 1983
Распутываю разные делишки — К исходу, как всегда, бессонной ночи. Ну, а вопрос мой может даже слишком: — Скажи: зачем мне терни, звёзды, кочки? Я так с любимым встретиться хотела На тёмной стороне подкидыша луны: Откуда шлёт приветы мать Кибела, Откуда к нам цветные прилетают сны. Но опустил с небес на землю случай: Дежурный ангел рассказал секрет — — Инесса, думками себя не мучай. Не жди красот из сказок.
Она наполнена экзистенциальной тоской, принципиальной бездомностью человека, согреть и спасти которого может только Звезда. Противопоставление пустыни, в которой живет человек, и Звезды пронизывает все рождественские стихотворения цикла. Пустыня, "подобранная" небом для чуда, возникает и в первой части Рождественского цикла, но во второй - противопоставление становится не случайным, затерявшимся в потоке суеты, а главным действующим лицом. Пустыня у Бродского — это мир на пороге чуда, еще не знающего, что Рождение Младенца перевернет и преобразит его, но это и мир, в котором придется жить Спасителю. Пустыня повсюду: неуютность, холод, мрак и беспросветность. И Мария, поющая колыбельную над яслями рожденного Младенца, словно поет и не колыбельную вовсе, а заупокойную с цветаевскими нотками: Привыкай, Сынок, к пустыне как к судьбе. Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе. Я тебя кормила грудью. А она приучила взгляд к безлюдью, им полна.
Эх, даешь простор степной без реакции цепной! Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках. Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства. Исключив сердцебиенье - этот лепет я в кавычках - ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства. Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер. Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер, кто пророс густой травой. Впрочем, это не впервой. Ты теперь один на свете. Помнишь песню, что, бывало, я в потемках напевала? Это - кошка, это - мышка. Это - лагерь, это - вышка. Это - время тихой сапой убивает маму с папой". За год до смерти поэт разрешил фоторепортеру Олегу Смирнову, снимавшему, кажется, на всех постсоветских войнах, оформить «Представление». Получилось — по снимку на строчку. Фото — от Афганистана до первой Чечни. Эти фотографии удивительным образом «легли» на текст, написанный в 1987-м. В самих же стихах, читавшихся поначалу как постмодернистское хулиганство, со временем стал проступать чуть ли не пророческий смысл. Вот: Входит Лебедь с отраженьем В круглом зеркале, в котором Взвод берез идет вприсядку, Первой скрипке корча рожи — кто это? Генерал а тогда — полковник Лебедь, под «Лебединое озеро» приведший боевые машины к Белому Дому в Августе 1991-го? Или — спустя десятилетие: Бурлаки в Североморске Исхудав от лучевой. Между тем, невымышленную связь с реальностью можно проследить даже в этих самых, казалось бы, абсурдных стихах. Мало кто заметил посвящение — «Михаилу Николаеву», — на такие мелочи вообще внимание не обращают. Хотя, казалось бы, какую чудную ироническую виньетку можно было бы сотворить во дни наводнений в Якутии и борьбы за тамошнее губернаторское кресло Ты смотрел Дерсу Узала? Сукой буду! Между тем, в посвящении нет ни гениального прозрения, лишь совпадение простого русского имени-фамилии. Считается, что Михаил Иванович Николаев родился в 1926-м. На самом деле, настоящего своего имени он так и не узнал — равно как и дня рождения. Родителей он помнил смутно — что могло запечатлеть сознание малыша, отнятого у родителей при их аресте на рубеже тридцатых? Мишей Николаевым его назвали в детдоме для детей «врагов народа». В начале войны — непосильный труд, потом — добровольцем пошел на фронт. В 1950-м арестован в Свердловске за протест против советской избирательной системы, три года лагерей. В 1955-м снова арестован за протест против казни заключенных в Свердловске. После освобождения организовал из таких же, как он, рабочих подпольную группу «для борьбы за справедливость».
Диалог Богородицы с уже распятым Спасителем и Его ответ Ей - «сын или Бог - я твой», - описывает всю полноту ситуации, в авторской версии он - присяга русской литературе, как эпитафия - посмертное свидетельство преданности интересам Родины. Ранее Readovka писала Похороны Евгения Пригожина в Петербурге прошли в его стилеСторонники теории заговоров уже начали гадать, находится ли действительно глава ЧВК «Вагнер» в могиле под своим надгробием о том, что похороны Евгения Пригожина в Петербурге прошли в его стиле.
Поэты серебряного века: Иосиф Бродский
То ли вера слаба, то ли нервы слабы: жалость уместней Господней Славы в мире, где души живут лишь в теле. Плачу, как будто на самом деле 27.
Подспудность выражена у Пушкина формальной усложненностью структуры, в частности — синтаксической сложностью двух заключительных строк с их однородными членами так искренно, так нежно , придаточным так… как… , пассивом любимой другим и тяжелой инфинитивно-объектной конструкцией дай вам Бог… быть , прорываемой анаколуфом повелительным дай, грамматически недопустимым в придаточном предложении.
Бродский мог бы прямо начать с такой сложности [8] , но в 6-м сонете он, подобно Пушкину, приберегает эффект затрудненности на конец, где далеко превосходит оригинал. Сонет кончается явным crescendo с восклицательным знаком, мимолетным обнажением бюста и поцелуем хотя и всего лишь в виде воспоминания о желании. Утрирует Бродский и общее риторическое увязание утвердительного лейтмотива Я вас любил… в многочисленных оговорках.
У Пушкина подобные отрицательные, уступительные и т. Игра с оригиналом. Один из утонченных структурных эффектов оригинала — подготовленная неожиданность его финальной рифмы.
Часто рифмующее слово заранее вводится в предыдущий текст [11]. Возьмем альбомный парадокс Пушкина «Бакуниной»: Напрасно воспевать мне Ваши именины При всем усердии послушности моей; Вы не милее в день святой Екатерины Затем, что никогда нельзя быть Вас милей. Финальное милей предсказывается не только рифмой моей , но и словом не милее, готовящим его лексически, грамматически и фонетически.
Этот прием настолько распространен, что сама неожиданность становится ожидаемой. Как не был никогда никто любим. Однако Пушкин, обожавший сюрпризы в рифмовке ср.
Вместо любим он поставил в рифму другим, но ожидавшееся любим не выкинул, а лишь передвинул из рифменной позиции в предрифменную в форме любимой , чем освежил прием: ожидания и обмануты рифма не та , и выполнены, хотя и неожиданным образом рифма есть; ожидавшееся слово включено в строку. У Бродского это изящное словесное уступание места грубо обнажено. Поэт прямо заявляет о вычеркивании напрашивающейся рифмы в пользу другой, так сказать, сублимированной.
Правда, Бродский играет с другими словами хруст — бюст — уст вместо любил — томим — любим — другим и не воспроизводит пушкинскую структуру в точности: бюст лишь частично подготовлен хрустом. Инвариантная подоплека Возникает вопрос: сводится ли суть 6-го сонета к виртуозному пародированию оригинала на всех уровнях или же Бродский вносит в него что-то свое и тем самым апроприирует его? Перечитаем сонет еще раз, на этот раз на фоне других текстов его автора.
Строки 2 — 3. Один из типичных носителей боли вообще и любовных страданий в частности — мозг: Сравни с собой или примерь на глаз любовь и страсть и — через боль — истому… Но ласка та, что далека от рук, стреляет в мозг, когда от верст опешишь, проворней уст: ведь небосвод разлук несокрушимей потолков убежищ. Готовым оказывается не только весь тематический комплекс, но и рифменное сцепление мозга с виском.
Что касается сверлящего характера боли в сонете, то он соответствует форме мозговых извилин ср. Черт здесь и ниже, в 7-й строке — обращенное предвестие Бога, венчающего пушкинский текст, а в сонете Бродского открывающего заключительное шестистишие [16]. Строки 4 — 7.
Мысленная примерка самоубийства и сопутствующей ему дрожи тоже неоднократно встречается у Бродского, часто в комбинации с кровью, разлукой, виском, зубами пастью и под знаком ошибки: То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом; Но не ищу себе перекладины: совестно браться за труд Господень. Впрочем, дело, должно быть, в трусости. В страхе.
В технической акта трудности. Это влиянье грядущей трупности [17]. Несмотря на жалобы на сложность с оружием, самоубийство применяется в стихах Бродского довольно часто: И жажда слиться с Богом, как с пейзажем, в котором нас разыскивает, скажем, один стрелок;Здесь пуля есть естественный сквозняк.
Так чувствуют и легкие и почка [18]. Характерны образы: риска быть подстреленным; разыскивающего нас стрелка; моря крови, готового ринуться в брешь; пули как сквозняка; боязни грядущей трупности; гангрены, взбирающейся по бедру полярного исследователя; короля червей, который загодя ликует, предвкушая трупы; рыбы, на чешуе которой уже лежит отблеск консервного серебра; головы, ожидающей топора, и т. Над этой вещью голову держа не кислорода ради, но азота, бурлящего в раздувшемся зобу, гортань… того… благодарит судьбу [20].
Одна из излюбленных вариаций на эту тему содержит сходные с 6-м сонетом образы неповторимости жизни, орудия убийства и почти ту же каламбурную рифму: Бобо мертва. На круглые глаза вид горизонта действует как нож, но тебя, Бобо, Кики или Заза им не заменят. Это невозможно.
Существенная деталь несостоявшегося самоубийства — колебания в выборе виска. Чем это было? Разрывом сердца в слишком холодной воде залива?
Этот отрывок из «Памяти Т. Строки 9 — 11. Дважды — любимое словечко Бродского, настолько, что даже с жажды оно рифмуется не раз: Снайпер, томясь от духовной жажды [22] , то ли приказ, то ль письмо жены, сидя на ветке, читает дважды; Бедность сих строк — от жажды Что-то спрятать, сберечь; обернуться.
Но дважды В ту же постель не лечь. В последнем фрагменте с 6-м сонетом перекликаются также архаическое сих и рассуждения о поэзии строк и о неповторимости страсти. Кроме того, здесь как будто проясняется связь комплекса не… дважды с именем Парменида, который, в противоположность Гераклиту, полагал мир неизменимым и, значит, допустил бы возможность дважды войти в одну и ту же реку.
Вспомним сказанное выше об игре в альтернативные варианты бытия, а также такие образы, как недостоверность мира в хмурый день; зависимость взгляда на вещи от снов, причем смотря кто спит; зависимость правды от искусства и существования шахматных фигур от логичности ходов; и, наконец, склонность Бродского набрасывать альтернативные идиллические сценарии жизни. Релятивизм этот, однако, относителен. Вновь и вновь варьирует он образы невозвратимости встреч с любимыми местами и женщинами; вечно занятого телефона; выхода вон из совместной жизни; тоски расстегиваться врозь; невозможности встать вдвоем в разлуке, так как одного светила не хватает на двоих; неизбежности лежать врозь и после смерти, будь то в раю или в аду; отсутствия жизни на других планетах и т.
В то же время его упорно занимает идея возврата, повторения, тождества. Она присутствует как возможность или сон; как встреча в уме или в ином измерении. Но повторимым parexcellence оказывается лишь искусство, слово, перо.
Эти мысли часто являются как реакция на разрыв с любимой или эмиграцию, но этим не ограничиваются, восходя к основам жизненной философии поэта.
Дурак может быть глух, может быть слеп, но он не может быть нем. Сколько льда нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник мысли? Когда меня в первый раз в жизни привели в камеру, то мне очень там понравилось. Действительно, понравилось! Потому что это была одиночка. Именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер. Прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Чтобы начать другую жизнь, человек обязан разделаться с предыдущей, причем аккуратно.
Колокола выпускают в воздух воздушный шар за воздушным шаром, составляя компанию там наверху шершавым, триста лет как раздевшимся догола местным статуям. Я валяюсь в пустой, сырой, желтой комнате, заливая в себя Бертани. Вот и еще одна комбинация цифр не отворила дверцу; плюс нечетные числа тем и приятны сердцу, что они заурядны; мало кто ставит на них свое состоянье, свое неименье, свой кошелек; а поставив — встают с чем сели… Чайка в тумане кружится супротив часовой стрелки, в отличие от карусели.
Поэты серебряного века: Иосиф Бродский
Бродский написал огромное количество произведений о любви. И большинство из этих произведений было посвящено одной-единственной женщине, загадочной «М.Б.». Среди них и стихотворение «Любовь», написанное в 1971 году, одно из самых таинственных в его творчестве. Иосиф Бродский продолжает Рождественский цикл более чем через десять лет, в 1987 году, уже в Америке и открывается он «Рождественской звездой». Это уже совсем другой Иосиф Бродский, и по аскетичности, и по сдержанности эмоций, и по прозрачности мысли. Поэма-мистерия в двух частях-актах и в 42-х главах-сценах Идея поэмы – идея персонификации представлений о мире, и в этом смысле она – гимн баналу. Оригинал взят у alik_manov в Жду комментариев, замечаний и проч. Олег Лекманов ЕЩЕ РАЗ О «РОЖДЕСТВЕНСКОМ РОМАНСЕ» ИОСИФА БРОДСКОГО [1] РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС. Делаю ставку на тридцать первое. И. Бродский. Тридцать первое февраля. И я жду тебя у калитки. Это точка где сходятся снова сто истин в одну.
Шествие (Иосиф Бродский)
| тридцать первое | Сознание лирического героя Бродского близко сознанию Сальери (!). Оба досадуют на мировой порядок, точнее, на его отсутствие (как им кажется), то есть, отсутствие справедливости и случайность исторического процесса. |
| На другом краю света. Бытие и небытие Иосифа Бродского - Журнал «Юность» | Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивленно поднятая бровь, как со стекла автомобиля – дворник, с лица сгоняла смутную печаль, незамутненной оставляя даль. |
| Шествие - Иосиф Бродский | Стихи русских поэтов | Сознание лирического героя Бродского близко сознанию Сальери (!). Оба досадуют на мировой порядок, точнее, на его отсутствие (как им кажется), то есть, отсутствие справедливости и случайность исторического процесса. |
| Стихотворение И.Бродского «На независимость Украины» и современность | бродский, гражданская лирика, артурконьков, лирика, философская лирика. |
| Бродский И.А. Стихотворения. От окраины к центру | В связи с «неделей Бродского» я ставлю здесь три перевода его стихотворения «Belfast Tune». |
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба: 15 самых красивых стихотворений Иосифа Бродского
А два катрена? Как там у Некрасова:... Не торговал я лирой, но, бывало, у лиры звук неверный исторгала моя рука!.. С уважением, Серёга. О вкусах не спорят, Сергей! Признаю его способности, классная гитара, но...
Нет-нет, не плачь, ты всё равно уходишь, когда-нибудь ты всё равно находишь у петроградских тарахтящих ставней цветов побольше у ограды давней. В одном из вариантов здесь дополнительное четверостишие: Останься здесь, мне никуда не деться, как будто кровь моя бежит из сердца, а по твоим губам струятся слёзы, а нас не ждут, не ожидают розы. И только жизнь меж нас легко проходит и что-то вновь из наших душ уносит, и шумный век гудит, как пароходик, и навсегда твою любовь уносит. Бежит река, и ты бежишь вдоль брега, и быстро сердце устает от бега, и снег кружит у петроградских ставень, взмахни рукой — теперь ты всё оставил. Нет-нет, не плачь, когда других находят, пустой рассвет легко в глаза ударит, нет-нет, не плачь о том, что жизнь проходит и ничего тебе совсем не дарит. Всего лишь жизнь. Ну вот, отдай и это, ты так страдал и так просил ответа, спокойно спи. Здесь не разлюбят, не разбудят, как хорошо, что ничего взамен не будет. Комментарий Любовник-оборотень, где же ты теперь, куда опять распахиваешь дверь, в какой парадной сызнова живёшь, в каком окошке вороном поёшь. Все ерунда. Ты в комнате сидишь с газетой, безучастный к остальному. Кто говорит, что вороном летишь и серым волком по лесу ночному. Всё ерунда.
Лирический герой — Скрипач, один из тех, кто «шествует» мимо мысленного взора автора. Его герой изливает душу, излагает свой взгляд на мир. Он был влюблен, теперь один. Однако дальше следует предложение не застрелиться, а купить патефон. Слушать музыку и танцевать, пока голова не освободится от мыслей, а грудь — от сердца. Банальная трагедия лечится массовым искусством. Ирония поэту дается с трудом: «ах, ручку поцелуй». Обмануть себя не получается, так может — получится обмануть других? Скрипач находит забвение от печалей в музыке. Она умеет исцелять раны, нанесенные людьми и самим собой.
Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги. Дева тешит до известного предела — дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятья невозможны, ни измена! Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко? Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги? Все интриги, вероятно, да обжорство. Я сижу в своем саду, горит светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Вместо слабых мира этого и сильных — лишь согласное гуденье насекомых. Здесь лежит купец из Азии.
Иосиф Бродский. Любимые стихи ( 12 ). Часть 1
Тем не менее, он не сломался, все неудачи его только закалили и благодаря этому, мы можем читать настолько прекрасные и гениальные стихотворения великого поэта. Ну что ж…» Иосиф Бродский написал это стихотворение, когда ему был всего 21 год. Уже тогда его признали гениальным поэтом, хотя в литературных кругах он был всего год. Стихотворение "Воротишься на родину... Оно связано с поездкой Бродского и его товарища в горы Якутии и последующим возвращением.
И нет дороже в мире никого, Чем он, влетевший в сердце мотыльком. Возможно, сбившись с курса, ну и пусть, Прогнавший, из души моей, метель... И чтоб убрать сомнения и грусть, Я заведу будильник на апрель... Я снял очки и посмотрел на людей через призму цинизма: есть те, кто рядом и те, кому не по пути. Любят меня или ненавидят - дело каждого. Главное, что я знаю, ради кого я куплю билет даже в ад, а к кому и в рай не поднимусь. Судьба нам лишних не дает. Все к нам приходят для чего-то... Есть те, кто жизнь с тобой пройдет, Иные - лишь до поворота!
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом. Разыщу большой кувшин, воды налью им... Как там в Ливии, мой Постум, — или где там? Неужели до сих пор еще воюем? Худощавая, но с полными ногами. Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица. Жрица, Постум, и общается с богами. Приезжай, попьем вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются созвездья. Забери из-под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит.
Передо мною - сад. Далекий гром закладывает уши. В густой листве налившиеся груши как мужеские признаки висят. И только ливень в дремлющий мой ум, как в кухню дальних родственников - скаред, мой слух об эту пору пропускает: не музыку еще, уже не шум.
Шествие (поэма)
В связи с «неделей Бродского» я ставлю здесь три перевода его стихотворения «Belfast Tune». В 1999 году один из стихов Иосифа Бродского был напечатан на полутораста страницах (Бродский И.А. Представление / Художник и фотограф О. Смирнов. Иосиф Бродский (Iosif Brodsky). Шесть лет спустя (1968). Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы. М. Б. Так долго вместе прожили, что вновь. второе января пришлось на вторник. Вот книжка на столе, весь разговорчик о добре и зле свести к себе не самый тяжкий труд, наверняка тебя не заберут. Поставь на стол в стакан букетик зла, найди в толпе фигуру Короля, забытых королей на свете тьма, сейчас сентябрь, потом придет зима. Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Бруклин, Нью-Йорк, США; похоронен на кладбище Сан-Микеле Венеции) — русский и американский поэт, эссеист, драматург и переводчик, педагог. Все цитаты из книг Иосиф Бродский.
5 самых пронзительных стихотворений Иосифа Бродского о любви
Что губит все династии — число наследников при недостатке в тронах. То, что делают ваши неприятели, приобретает свое значение или важность оттого, как вы на это реагируете. Поэтому промчитесь сквозь или мимо них, как если бы они были желтым, а не красным светом. Дурак может быть глух, может быть слеп, но он не может быть нем. Сколько льда нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник мысли?
Когда меня в первый раз в жизни привели в камеру, то мне очень там понравилось. Действительно, понравилось! Потому что это была одиночка.
Как много надо, чтобы больше не хотелось. А мир так сложен. Не изучен и на треть. Кому-то счастье, а кому — сплошная мука.
И Бродский и Пригожин поднялись до почти недостижимого для окружающих уровня: Поэт -нобелиат; Предприниматель - создатель одной из самых успешных в мире ЧВК. Такое сравнение двух людей провели в Telegram-канале «Readovka Объясняет! Такое положение, сильно сказалось на характерах и поведении двух представленных личностей.
В этом полузабытом сержантами тупике Вселенной со спартански жесткого эмпээсовского ложа я видел только одну планету: оранжевую планету циферблата. Голубые вологодские Саваофы, вздыхая, шарили по моим карманам. Потом, уходя, презрительно матерились: "В таком пальте... Это были славные ночи на Савеловском вокзале, ночи, достойные голоса Гомера. Ночи, когда после длительных скитаний разнообразные мысли назначали встречу у длинной колонны Прямой Кишки на широкой площади Желудка. Но этой ночью другой займет мое место. Сегодня ночью я не буду спать на Савеловском вокзале.
Сегодня ночью я не буду угадывать собственную судьбу по угловатой планете. Этой ночью я не буду придумывать белые стихи о вокзале,-- белые, словно бумага для песен... До свиданья, Борис Абрамыч. До свиданья. За слова спасибо. Борис Абрамыч -- Слуцкий. Книга "Пришлите мне книгу со счастливым концом...
Честняга-блондин расправляется с подлецом. Крестьянин смотрит на деревья и запирает хлев на последней странице книги со счастливым концом. Упоминавшиеся созвездия капают в тишину, в закрытые окна, на смежающиеся ресницы. В первой главе деревья молча приникли к окну, и в уснувших больницах больные кричат, как птицы. Иногда романы заканчиваются днем. Ученый открывает окно, закономерность открыв, тот путешественник скрывается за холмом, остальные герои встречаются в обеденный перерыв. Экономика стабилизируется, социолог отбрасывает сомнения.
У элегантных баров блестят скромные машины. Войны окончены. Подрастает поколение. Каждая женщина может рассчитывать на мужчину. Блондины излагают разницу между добром и злом. Все деревья -- в полдень -- укрывают крестьянина тенью. Все самолеты благополучно возвращаются на аэродром.
Все капитаны отчетливо видят землю. Глупцы умнеют. Лгуны перестают врать. У подлеца, естественно, ничего не вышло. Если в первой главе кто-то продолжает орать, то в тридцатой это, разумеется же, не слышно. Сексуальная одержимость и социальный оптимизм, хорошие эпиграфы из вилланделей, сонетов, канцон, полудетективный сюжет, именуемый -- жизнь. Пришлите мне эту книгу со счастливым концом!
Элегия Издержки духа -- выкрики ума и логика, -- вы равно хороши, когда опять белесая зима бредет в полях безмолвнее души. О чем тогда я думаю один, зачем гляжу ей пристально вослед. На этот раз декабрь предвосхитил ее февральских оттепелей свет. Какие предстоят нам холода. Но, обогреты давностями, мы не помним, как нисходят города на тягостные выдохи зимы. Безумные и злобные поля! Безумна и безмерна тишина их.
То не покой, то темная земля об облике ином напоминает. Какой-то ужас в этой белизне. И вижу я, что жизнь идет как вызов бесславию, упавшему извне на эту неосознанную близость. Каких ты птиц себе изобретаешь, кому их даришь или продаешь, и в современных гнездах обитаешь, и современным голосом поешь? Вернись, душа, и перышко мне вынь! Пускай о славе радио споет нам. Скажи, душа, как выглядела жизнь, как выглядела с птичьего полета?
Покуда снег, как из небытия, кружит по незатейливым карнизам, рисуй о смерти, улица моя, а ты, о птица, вскрикивай о жизни. Вот я иду, а где-то ты летишь, уже не слыша сетований наших, вот я живу, а где-то ты кричишь и крыльями взволнованными машешь. В моих глазах пошли круги, и я заснул опять. Проснулся я, и нет второй. Опасно долго спать. Но Бог шепнул: глаза закрой, и я заснул опять. Проснулся я, и нету ног, бежит на грудь слеза.
Проснулся я: несут венок, и я закрыл глаза. Проснулся я, а я исчез, совсем исчез -- и вот в свою постель смотрю с небес: лежит один живот. Проснулся я, а я -- в раю, при мне -- душа одна. И я из тучки вниз смотрю, а там давно война. Глаголы Меня окружают молчаливые глаголы, похожие на чужие головы глаголы, голодные глаголы, голые глаголы, главные глаголы, глухие глаголы. Глаголы без существительных. Глаголы -- просто.
Глаголы, которые живут в подвалах, говорят -- в подвалах, рождаются -- в подвалах под несколькими этажами всеобщего оптимизма. Каждое утро они идут на работу, раствор мешают и камни таскают, но, возводя город, возводят не город, а собственному одиночеству памятник воздвигают. И уходя, как уходят в чужую память, мерно ступая от слова к слову, всеми своими тремя временами глаголы однажды восходят на Голгофу. И небо над ними как птица над погостом, и, словно стоя перед запертой дверью, некто стучит, забивая гвозди в прошедшее, в настоящее, в будущее время. Никто не придет, и никто не снимет. Стук молотка вечным ритмом станет. Земли гипербол лежит под ними, как небо метафор плывет над нами!
Лети отсюда, белый мотылек. Я жизнь тебе оставил. Это почесть и знак того, что путь твой недалек. Лети быстрей. О ветре позабочусь. Еще я сам дохну тебе вослед. Несись быстрей над голыми садами.
Вперед, родной. Последний мой совет: Будь осторожен там, над проводами. Что ж, я тебе препоручил не весть, а некую настойчивую грезу; должно быть, ты одно из тех существ, мелькавших на полях метемпсихоза. Смотри ж, не попади под колесо и птиц минуй движением обманным. И нарисуй пред ней мое лицо в пустом кафе. И в воздухе туманном. Рутштейну Как вагоны раскачиваются, направо и налево, как кинолента рассвета раскручивается неторопливо, как пригородные трамваи возникают из-за деревьев в горизонтальном пейзаже предместия и залива,-- я все это видел, я посейчас все это вижу: их движенье то же, остановки их -- точно те же, ниже воды и пыльной травы повыше, о, как они катятся по заболоченному побережью в маленький сон в маленький свет природы, из короткой перспективы увеличиваясь, возникая, витиеватые автострады с грузовиками, с грузовиками, с грузовиками.
Ты плыви, мой трамвай, ты кораблик, кораблик утлый, никогда да не будет с тобою кораблекрушенья. Пассажиры твои -- обобщённые образы утра в современной песенке общественных отношений. Ты плыви. Ты раскачивай фонарики угнетенья в бесконечное утро и короткие жизни, к озаренной патрицианскими светильниками метрополитена реальной улыбке человеческого автоматизма. Увози их маленьких, их неправедных, их справедливых. Пусть останутся краски лишь коричневая да голубая. Соскочить с трамвая и бежать к заливу, бежать к заливу, в горизонтальном пейзаже падая, утопая.
Сад О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле сколь призрачно царит прозрачность сада, Где листья приближаются к земле великим тяготением распада. О, как ты нем! Ужель твоя судьба в моей судьбе угадывает вызов, и гул плодов, покинувших тебя, как гул колоколов, тебе не близок? Великий сад! Даруй моим словам стволов круженье, истины круженье, где я бреду к изогнутым ветвям в паденье листьев, в сумрак вожделенья. О, как дожить до будущей весны твоим стволам, душе моей печальной, когда плоды твои унесены, и только пустота твоя реальна.
Нет, уезжать! Пускай когда-нибудь меня влекут громадные вагоны. Мой дольний путь и твой высокий путь -- теперь они тождественно огромны. Прощай, мой сад! Надолго ль?.. Храни в себе молчание рассвета, великий сад, роняющий года на горькую идиллию поэта. Как будто чей-то след, давно знакомый, ты видишь на снегу в стране сонливой, как будто под тобой не брег искомый, а прежняя земля любви крикливой.
Как будто я себя и всех забуду, и ты уже ушла, простилась даже, как будто ты ушла совсем отсюда, как будто умерла вдали от пляжа. Ты вдруг вошла навек в электропоезд, увидела на миг закат и крыши, а я еще стою в воде по пояс и дальний гром колес прекрасный слышу. Тебя здесь больше нет. Не будет боле. Забвенья свет в страну тоски и боли слетает вновь на золотую тризну, прекрасный свет над незнакомой жизнью. Все так же фонари во мгле белеют, все тот же теплоход в заливе стынет, кружится новый снег, и козы блеют, как будто эта жизнь тебя не минет. Тебя здесь больше нет, не будет боле, пора и мне из этих мест в дорогу.
Забвенья нет. И нет тоски и боли, тебя здесь больше нет -- и слава Богу. Пусть подведут коня -- и ногу в стремя, все та же предо мной златая Стрельна, как будто вновь залив во мгле белеет, и вьется новый снег, и козы блеют. Как будто бы зимой в деревне царской является мне тень любви напрасной, и жизнь опять бежит во мгле январской замерзшею волной на брег прекрасный. И мы опять играем временами в больших амфитеатрах одиночеств, и те же фонари горят над нами, как восклицательные знаки ночи. Живем прошедшим, словно настоящим, на будущее время не похожим, опять не спим и забываем спящих, и так же дело делаем все то же. Храни, о юмор, юношей веселых в сплошных круговоротах тьмы и света великими для славы и позора и добрыми -- для суетности века.
И с высот Олимпийских, недоступных для галки, там, на склонах альпийских, где желтеют фиалки, -- хоть глаза ее зорки и простор не тревожит, -- видит птичка пригорки, но понять их не может. Между сосен на кручах птица с криком кружится и, замешкавшись в тучах, вновь в отчизну стремится. Помнят только вершины да цветущие маки, что на Монте-Кассино это были поляки. Приходит время сожалений. При полусвете фонарей, при полумраке озарений не узнавать учителей. Так что-то движется меж нами, живет, живет, отговорив, и, побеждая временами, зовет любовников своих. И вся-то жизнь -- биенье сердца, и говор фраз, да плеск вины, и ночь над лодочкою секса по светлой речке тишины.
Простимся, позднее творенье моих навязчивых щедрот, побед унылое паренье и утлой нежности полет. О Господи, что движет миром, пока мы слабо говорим, что движет образом немилым и дышит обликом моим. Затем, чтоб с темного газона от унизительных утрат сметать межвременные зерна на победительный асфальт. О, все приходит понемногу и говорит -- живи, живи. Кружи, кружи передо мною безумным навыком любви. Свети на горестный посев, фонарь сегодняшней печали, и пожимай во тьме плечами и сокрушайся обо всех. Я сызнова служу.
В несчастливом кружении событий изменчивую прелесть нахожу в смешеньи незначительных наитий. Воскресный свет все менее манит бежать ежевечерних откровений, покуда утомительно шумит на улицах мой век полувоенный. Воскресный свет. Все кажется не та, не та толпа, и тягостны поклоны. О, время, послужи, как пустота, часам, идущим в доме Апполона. А мир живет, как старый однодум, и снова что-то страшное бормочет, покуда мы приравниваем ум к пределам и деяниям на ощупь. Как мало на земле я проживу, все занятый невечными делами, и полдни зимние столпятся над столами, как будто я их сызнова зову.
Но что-нибудь останется во мне -- в живущем или мертвом человеке -- и вырвется из мира и извне расстанется, свободное навеки. Хвала развязке. Галантность провожатых, у светлых лестниц к зеркалам прижатых, и лавровый заснеженный венец. О память, смотри, как улица пуста, один асфальт под каблуками, наклон Литейного моста. И в этом ровном полусвете смешенья равных непогод не дай нам Бог кого-то встретить, ужасен будет пешеход. И с криком сдавленным обратно ты сразу бросишься, вослед его шаги и крик в парадном, дома стоят, парадных нет, да город этот ли? Не этот, здесь не поймают, не убьют, сойдут с ума, сведут к поэту, тепло, предательство, приют.
Глава 2 Полуапрель и полуслякоть, 1 любви, любви полупитья, и одинокость, одинакость над полуправдой бытия, что ж, переменим, переедем, переживем, полудыша, о, никогда ни тем, ни этим не примиренная душа, и все, что менее тоскливо, напоминает желтый лед, и небо Финского залива на невский пригород плывет. Глава 3 Ничто не стоит сожалений, люби, люби, а все одно, -- знакомств, любви и поражений нам переставить не дано. И вот весна. Ступать обратно сквозь черно-белые дворы, где на железные ограды ложатся легкие стволы и жизнь проходит в переулках, как обедневшая семья. Летит на цинковые урны и липнет снег небытия. Войди в подъезд неосвещенный и вытри слезы и опять смотри, смотри, как возмущенный Борей все гонит воды вспять. Куда ж идти?
Вот ряд оконный, фонарь, парадное, уют, любовь и смерть, слова знакомых, и где-то здесь тебе приют. Гость поэма Глава 1 Друзья мои, ко мне на этот раз. Вот улица с осенними дворцами, но не асфальт, покрытая торцами, друзья мои, вот улица для вас. Здесь бедные любовники, легки, под вечер в парикмахерских толпятся, и сигареты белые дымятся, и белые дрожат воротники. Вот книжный магазин, но небогат любовью, путешествием, стихами, и на балконах звякают стаканы, и занавеси тихо шелестят. Я обращаюсь в слух, я обращаюсь в слух, вот возгласы и платьев шум нарядный, как эти звуки родины приятны и коротко желание услуг. Все жизнь не та, все, кажется, на сердце лежит иной, несовременный груз, и все волнует маленькую грудь в малиновой рубашке фарисейства.
Зачем же так. Стихи мои -- добрей. Скорей от этой ругани подстрочной. Вот фонари, под вывеской молочной коричневые крылышки дверей. Вот улица, вот улица, не редкость -- одним концом в коричневую мглу, и рядом детство плачет на углу, а мимо все проносится троллейбус. Когда-нибудь, со временем, пойму, что тоньше, поучительнее даже, что проще и значительней пейзажа не скажет время сердцу моему. Но до сих пор обильностью врагов меня портрет все более заботит.
И вот теперь по улице проходит шагами быстрыми любовь. Не мне спешить, не мне бежать вослед и на дорогу сталкивать другого, и жить не так. Но возглас ранних лет опять летит. Постойте же. Вдали Литейный мост. Вы сами видите -- он крыльями разводит. Ко мне приходит гость, из будущего времени приходит.
Глава 2 Теперь покурим белых сигарет, друзья мои, и пиджаки наденем, и комнату на семь частей поделим, и каждому достанется портрет. Да, каждому портрет. Друзья, уместно ль заметить вам, вы знаете, друзья, приятеля теперь имею я... Вот комната моя. Из переездов всегда сюда. Родители, семья, а дым отечественный запах не меняет. Приятель чем-то вас напоминает...
Друзья мои, вот комната моя. Здесь родина. Здесь -- будто без прикрас, здесь -- прошлым днем и нынешним театром, но завтрашний мой день не здесь. О, завтра, друзья мои, вот комната для вас. Вот комната любви, диван, балкон, и вот мой стол -- вот комната искусства. А по торцам грузовики трясутся вдоль вывесок и розовых погон пехотного училища. Приятель идет ко мне по улице моей.
Вот комната, не знавшая детей, вот комната родительских кроватей. А что о ней сказать? Не чувствую ее, не чувствую, могу лишь перечислить. Вы знаете... Ах нет... Здесь очень чисто, все это мать, старания ее. Вы знаете, ко мне...
Ах, не о том, о комнате с приятелем, с которым... А вот отец, когда он был майором, фотографом он сделался потом. Друзья мои, вот улица и дверь в мой красный дом, вот шорох листьев мелких на площади, где дерево и церковь для тех, кто верит Господу теперь. Друзья мои, вы знаете, дела, друзья мои, вы ставите стаканы, друзья мои, вы знаете -- пора, друзья мои с недолгими стихами. Друзья мои, вы знаете, как странно... Друзья мои, ваш путь обратно прост. Друзья мои, вот гасятся рекламы.
Вы знаете, ко мне приходит гость. Глава 3 По улице, по улице, свистя, заглядывая в маленькие окна, и уличные голуби летят и клювами колотятся о стекла. Как шепоты, как шелесты грехов, как занавес, как штора, одинаков, как посвист ножниц, музыка шагов, и улица, как белая бумага. То Гаммельн или снова Петербург, чтоб адресом опять не ошибиться и за углом почувствовать испуг, но за углом висит самоубийца. Ко мне приходит гость, ко мне приходит гость. Гость лестницы единственной на свете, гость совершенных дел и маленьких знакомств, гость юности и злобного бессмертья. Гость белой нищеты и белых сигарет, Гость юмора и шуток непоместных.
Гость неотложных горестных карет, вечерних и полуночных арестов. Гость озера обид -- сих маленьких морей. Единый гость и цели и движенья. Гость памяти моей, поэзии моей, великий Гость побед и униженья. Будь гостем, Гость. Я созову друзей пускай они возвеселятся тоже , -- веселых победительных гостей и на Тебя до ужаса похожих. Вот вам приятель -- Гость.
Вот вам приятель -- ложь. Все та же пара рук. Все та же пара глаз. Не завсегдатай -- Гость, но так на вас похож, и только имя у него -- Отказ. Смотрите на него. Разводятся мосты, ракеты, киноленты, переломы... Любите же его.
Он -- менее, чем стих, но -- более, чем проповеди злобы. Чем станет человек, когда его столетие возвысит, когда его возьмет двадцатый век -- век маленькой стрельбы и страшных мыслей? Он напрягает мозг и новым взглядом комнату обводит... Прощай, мой гость. К тебе приходит Гость. Приходит Гость. Гость Времени приходит.
Баратынского Поэты пушкинской поры, ребята светские, страдальцы, пока старательны пиры, романы русские стандартны летят, как лист календаря, и как стаканы недопиты, как жизни после декабря так одинаково разбиты. Шуми, шуми, Балтийский лед, неси помещиков обратно. Печален, Господи, их взлет, паденье, кажется, печатно. Ох, каламбур. Календари все липнут к сердцу понемногу, и смерть от родины вдали приходит. Значит, слава Богу, что ради выкрика в толпе минувших лет, минувшей страсти умолкла песня о себе за треть столетия. Но разве о том заботились, любя, о том пеклись вы, ненавидя?
О нет, вы помнили себя и поздно поняли, что выйдет на медальоне новых лет на фоне общего портрета, но звонких уст поныне нет на фотографиях столетья. И та свобода хороша, и той стесненности вы рады! Смотри, как видела душа одни великие утраты. Ну, вот и кончились года, затем и прожитые вами, чтоб наши чувства иногда мы звали вашими словами. Поэты пушкинской поры, любимцы горестной столицы, вот ваши светские дары, ребята мертвые, счастливцы. Вы уезжали за моря, вы забывали про дуэли, вы столько чувствовали зря, что умирали, как умели. На Карловом мосту ты снова сходишь и говоришь себе, что снова хочешь пойти туда, где город вечерами тебе в затылок светит фонарями.
На Карловом мосту ты снова сходишь, прохожим в лица пристально посмотришь, который час кому-нибудь ответишь, но больше на мосту себя не встретишь. На Карловом мосту себя запомни: тебя уносят утренние кони. Скажи себе, что надо возвратиться, скажи, что уезжаешь за границу. Когда опять на родину вернешься, плывет по Влтаве желтый пароходик. На Карловом мосту ты улыбнешься и крикнешь мне: печаль твоя проходит. Я говорю, а ты меня не слышишь.
Откройте свой Мир!
73 (700x422, 293Kb). Сейчас Михаил Барышников читает стихи гениального поэта и своего близкого друга Иосифа Бродского в спектакле «Бродский/Барышников» в постановке Алвиса Херманиса на подмостках Риги, Нью-Йорка, Израиля. ИОСИФ БРОДСКИЙ питер-венеция Татьяна Stiblik. Иосиф Бродский — стихи. Иосиф Бродский. 1 января 1965 года. Волхвы забудут адрес твой. Не будет звёзд над головой. Опять февраль – блаженный плут и враль Тихонько приподняв но'чи вуаль, На ушко шепчет мне: «ищи Грааль Я в помощь протяну царёву длань». Бродский написал на удивление много стихов на случай. Они разбросаны по разным его книгам, которые он дарил своим друзьям и знакомым, подписывая их стишками. Волхвы забудут адрес твой. Не будет звезд над головой. И только ветра сиплый вой расслышишь ты, как встарь. Ты сбросишь тень с усталых плеч, задув свечу, пред тем как лечь. Поскольку больше дней, чем свеч сулит нам календарь. Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Шествие (поэма)
Исполнитель: Иосиф Бродский Название песни: Я дважды просыпался этой ночью. Бродский познакомился с Мариной в 1962 году, когда ему не было и 22 лет, она была на два года его старше. Появляясь с Бродским в компаниях ленинградской богемы, Марина стремилась всячески подчеркнуть свою независимость, хотя Бродский представлял ее своей невестой. Есть у Иосифа Бродского стихотворение, которое даже для него остается единственным в своем роде. На основании одного этого стихотворения можно написать целый трактат (исторический, политический, психологический) о завершающемся ХХ веке. Вот книжка на столе, весь разговорчик о добре и зле свести к себе не самый тяжкий труд, наверняка тебя не заберут. Поставь на стол в стакан букетик зла, найди в толпе фигуру Короля, забытых королей на свете тьма, сейчас сентябрь, потом придёт зима. Вот книжка на столе, весь разговорчик о добре и зле свести к себе не самый тяжкий труд, наверняка тебя не заберут. Поставь на стол в стакан букетик зла, найди в толпе фигуру Короля, забытых королей на свете тьма, сейчас сентябрь, потом придет зима. В связи с «неделей Бродского» я ставлю здесь три перевода его стихотворения «Belfast Tune».